сколько ещё потребуется мне лет, чтоб научиться молчать в ответ на пустоту, немоту, глухоту и глупость, что заслоняют свет. чем поливать нутряную сухость, когда даже дождей - нет.
сколько ещё потребуется мне зим, чтобы суметь простить всех, кто был любим, как согреваться в этот собачий холод, если рядом нет тёплых рук. чем утолять этот лютый душевный голод, когда ни души - вокруг.
сколько ещё потребуется мне дней, чтоб научиться у тех, кто меня мудрей - ничего не бояться и ни о чем не жалеть, когда страшно и очень жалко. мне кажется я уже воин, скала и твердь - если это такая закалка.
сколько ещё мне потребуется минут, чтобы понять, что тебя уже не отберут, что ты - это не испытание, не барьер, не тренажёр для предсердия. что то, что ты есть - это уже пример господнего милосердия.
моя первая настоящая заграница учит меня самым простым вещам: пить только крепкие, спать только с тем, кто снится, что куда бы ты ни бежал - тебе негде скрыться, что голова твоя - и тюрьма, и храм.
что дорога твоя - открывается в поворотах, что счастье - не измеряется в единицах: когда вырываешь восемь листов из блокнота, складываешь из каждого по самолёту - то видишь его на детских чумазых лицах.
счастье это - размером - с весь Ховсогол-Аймак видишь его в себе, слушаешь как звучит, треплешь лохматые гривы местных больших собак, собираешь красивые камни, складываешь в рюкзак - приложишь потом туда, где сильней болит.
и ты силишься уместить в себе эту территорию, лицо подставляешь солнцу, губы и плечи - ветрам, впечатываешь в фотокамеру только твою историю, провозишь через границу свою внутреннюю Монголию, которая не вмещается в Instagram.
говорю ему: от меня тебе кроме улыбки после плохого дня - никакого толку говорю ему время зыбко все остальное ломко, имя твоё набито на сердце у самой кромки и бьётся липко, стучится громко.
говорит: кроме как тебя называть малышкой от меня ни пользы тебе никакой, ни прока, а мне и этого, видишь, много мне и этого, слышишь, слишком, я пишу тебе смс - а выходит книжка с твоим номером в заголовке.
потому что смотри как я плавлюсь, как пластилинюсь, я же не справлюсь - тронусь, я совершенно двинусь, в этом сценарии есть очевидный минус - сумасшедшая - я тебе тоже нравлюсь.
опускать на твои колени голову, как на плаху, как на электрическом стуле засыпать на твоих ключицах, ощущать абсолютное счастье, лишенное чувства страха - зная, что хуже тебя, уже ничего не случится.
создатель твой - террорист, раз придумал такую бомбу, оружие мощного точечного прицельного поражения. я строю бомбоубежища личного назначения, но сердце колотится так, что сдает мои катакомбы.
говорят, что их тех, которых никак и ничем не сломать - гвозди можно вытачивать - по их образу и подобию. а из таких как ты - выпиливать бы надгробия, и ничего на них, ничегошеньки не писать.
город дождлив, город сумрачен и горбат, город пахнет арбузом, джин-тоником и бензином. время менять прописку, плэйлист, резину, а после - свалить всё на звёзды и аномарт.
время меняться, решаться, менять и решать, не бояться ошибок - их смоет дождём в апреле. этот март меня учит тому, что на самом деле, если время прощаться - то это от слова "прощать".
мама, смотри, кем мы выросли, кем не стали, в космос не полетели, книжек не написали, нас имеют по вертикали, в ипотеку и в полный рост. нам бы только немного звёзд на погоны и на медали, чтобы на нас смотрели, про нас вещали, гладили по головке, пряников обещали, мы же готовы на всё, ради пустой бравады, и это не ад, мама, это страшнее любого ада.
говорю с ним о снах, о книгах, обо мне, о тебе, о лете, о тех, кого мы достойны, о тех, за кого в ответе, о том, что счастливее те, в ком еще живы дети, и, дай Бог, чтобы живы были.
говорю с ним о злом, о добром, о том, что там all you need, о том, чей из нас океан - ледовит, а чей - ядовит о том, что что обычно бьют - туда, где сильней болит, но спасибо, что не добили.
о том, как же мы ничтожны, как мы бешено уязвимы, о том, как мы слабы и хилы, когда мы никем не любимы, о том, что в нас умирает, когда мы проходим мимо, там, где надо бы закричать.
говорю с ним о том, что важно, когда ты тридцатилетен, о том, что становится ясным к истечению первой трети, в меня проросли насквозь - все разговоры эти, и, теперь вот, хочется помолчать.
моё чудище трогает меня за руку, называет меня по имени, моё чудище говорит: не ходи за мной, не люби меня, шкуру мою мохнатую у торговцев на площади выменяй на что-нибудь понужней.
не пой ни своих стихов, ни песен, что так горьки, не корми меня больше тёплым этим сердцем своим с руки, не вари мне с него бульонов, пирогов из него не пеки, сбереги его, пожалей...
...я чтобы достать до чудища ногами встаю на стол, зарываю лицо и руки в меховое его пальто, моё чудище обнимает меня. и ты знаешь, меня никто не обнимал нежней.
Роберту тридцать шесть, он серьезный и славный малый, он воспитан, смышлен, не питает любви к спиртному, Роберт живет в большом доме с садом, котом и мамой, за все свои тридцать шесть он не выходил из дома.
вот он сидит на крыльце с миской яблок и винограда, разглядывает трещинки и узоры на старой железной двери. мать говорит что там за порогом что-то навроде ада, а Робби послушный мальчик, и маме конечно верит.
мать говорит что там может что-то плохое случиться, она знает о чем говорит, и Робби не спорит с ней. Роберт единственный из десяти её сыновей, кому Бог разрешил родиться.
для того чтоб бояться осени есть миллион причин: воздух становится легче легкого, делается невесомым ты становишься меньше малого - тонкой ящеркой, насекомым а всё, что болело внутри - вдруг делается большим.
и когда оно так чудовищно - ноет, скребёт, свербит, и не умещается в сердце, это горе твоё большое, ты укладываешь его в свой старый потёртый Shoei, наполняешься ветром и пылью. и нет, ничего не болит.
